«Пена дней» и другие истории - Борис Виан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Если вам надо что-то купить, – предложил Жакмор, – то я к вашим услугам. Не стесняйтесь.
– Хорошая идея, – согласилась Клементина. – Так вам не придется сидеть без дела.
– Это не в моих привычках, – заметил Жакмор.
– Но здесь вы рискуете этому очень быстро научиться, – одернула его Клементина. – А теперь уходите. Оба. Закажите у столяра три кроватки. Две маленькие и одну побольше. И скажите ему, чтобы сделал как следует. И пришлите ко мне Белянку.
– Хорошо, дорогая, – промолвил Ангель.
Он склонился над женой, поцеловал ее и выпрямился. Из комнаты он вышел первым, Жакмор – вторым.
– А где Белянка? – спросил психиатр, закрыв за собой дверь.
– Внизу… – ответил Ангель. – В застиральне. В застерильне. Пойдемте обедать. За покупками сходим потом.
– Схожу я, – сказал Жакмор. – А вы останетесь здесь. У меня нет ни малейшего желания продолжать эти утомительные споры. И вообще, не мое это дело – дискутировать. В конце концов, роль психиатра – психиатрировать. Это же очевидно.
XI
Жакмор миновал ограду во второй раз и вышел на дорогу, ведущую в деревню. Справа – стена сада, прибрежная скала и очень далекое море. Слева – возделанные поля, беспорядочно разбросанные деревья и изгороди в ряд. Колодец, которого он не заметил утром, поразил его своим странным венцом из позеленевших камней с двумя колоннами и закрепленным между ними барабаном из ясеня, удерживающим грубую ржавую цепь. Вода в глубине колодца закипала, накипь выплескивалась через край, отражая белооблачные кудряшки, проворно расчесываемые гребешком голубого неба.
Вдали показались первые дома, на удивление грубо сколоченные фермы подковообразной формы, концы подков были обращены к дороге. Сначала появилась одна, затем другая, и обе – с правой стороны. Двор имел обычную планировку: посреди квадратной площадки – большой пруд, в его чёрнильной воде водились раки и вибраки; по левую руку – крыло, где жил фермер с семьей, по правую и в глубине – хлев и конюшня, расположенные на втором этаже, куда скотина карабкалась по довольно крутому пандусу. Под этим скотским трапом, подпертым массивными сваями, держали лохани, в которых скапливались – благодаря силе притяжения – навоз и дерьмо. Пустые корыта в хлевах заполняли соломой, зерном, кормами. В специально оборудованном чулане портили фермерских девок. Двор, мощенный серым гранитным булыжником, разделялся на ромбы ровными полосками губчатой цилиндрической травы, такой же, как на обочине дороги.
Жакмор шел дальше, вокруг не было ни души. Ферм становилось все больше. Теперь они встречались и по левую сторону, куда, расширяясь, заворачивала дорога. На повороте ее внезапно обогнал красный ручей – гладь на уровне берега, ни складки, ни морщинки – с плывущими комочками неясного, как будто пищеварительного происхождения. Отовсюду из пустых домов доносился непонятный гул. Не удавалось Жакмору определить и компоненты сложных зловонных паров, которые окатывали его из-за каждого угла.
Но все же особое любопытство вызывал ручей. То он сухо сходил на нет, то вдруг наполнялся до краев, как будто надувался, натягивая прозрачную пленку. Речушка светло-красного цвета. Гуашка кровавых плевков, разведенных в слюне. Жакмор подобрал булыжник и бросил в ручей. Булыжник скромно погрузился в жидкость, без шума, без всплеска, ну прямо пуховая заводь.
Тем временем дорога выросла в вытянутую площадь с возвышением, на котором расставленные в шеренгу деревья стерегли тень, и раздвоилась. Справа обнаружилось какое-то толпливое мельтешение, туда Жакмор и направился.
Подойдя поближе, он понял, что это всего лишь ярмарка стариков. Он увидел деревянную лавку, выставленную на солнце, и большие валуны, на которых устраивалась прибывающая публика. Старичье сидело на лавочке под палящим солнцем, три валуна уже были заняты зрителями. Жакмор насчитал семь стариков и пять старух. Перед скамьей красовался муниципальный барышник с молескиновой тетрадью под мышкой. На нем был старый вельветовый костюм коричневого цвета, башмаки, подбитые гвоздями, и, несмотря на жару, гнусный картуз из кротовой кожи. От него плохо пахло, а от стариков еще хуже. Многие из них сидели неподвижно, опираясь на отполированные ладонями палки, все без исключения в засаленных лохмотьях, небритые, с морщинами, забитыми засохшей грязью, и со слипшимися от долгой подсолнечной работы веками. Шамкали беззубые рты, вонял корневой перегной.
– Итак, – приступил барышник, – вот этот стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить. Ну как, Жавруняк, неужели не возьмешь его для своих ребятишек? Он на своем веку еще может кое-что повидать.
– А он еще может кое-что показать?
– Ах, это? Еще как! – заверил барышник. – Ну-ка, иди сюда, старый хрен!
Он подозвал старика. Тот, согнувшись в три погибели, шагнул вперед.
– Покажи-ка им хорошенько, что там у тебя в портках!
Дрожащими руками старик принялся расстегивать замусоленную до блеска ширинку. Зрители расхохотались.
– Вы только посмотрите! – воскликнул Жавруняк. – Оказывается, у него действительно еще что-то есть!
Он склонился над стариком и, корчась от смеха, пощупал жалкий комочек.
– Ладно! Беру за сто франков.
– Продано! – крикнул барышник.
Жакмор знал, что в деревне такие ярмарки – дело привычное, но сам он при этом присутствовал в первый раз, и зрелище его поразило.
Старик застегнул ширинку и застыл в ожидании.
– Пшел, старая шепеля! – прикрикнул Жавруняк, пнув старика так, что тот зашатался. – Развлекайтесь, ребята.
Старик засеменил по дороге. Двое детей отделились от толпы. Один из них принялся подстегивать старика прутиком, а другой повис у него на шее, стараясь опрокинуть на землю. Тот шлепнулся лицом в грязь. На них никто не обращал внимания. Один Жакмор как зачарованный наблюдал за ними. Старик встал на колени; из разбитого носа потекла кровь, изо рта что-то вывалилось. Жакмор отвернулся и присоединился к толпе.
Барышник расхваливал толстую приземистую женщину лет семидесяти с редкими свалявшимися волосами, выбивавшимися из-под черной косынки.
– Ну что, эта в хорошем состоянии, – продолжал он. – Есть желающие? Зубов нет вовсе. Так, глядишь, даже сподручнее.
Жакмора слегка покоробило. Он вгляделся в окружающие его лица. Одни мужчины лет тридцати пяти – сорока, крепкие, коренастые, с залихватски нахлобученными картузами. Народец стойкий, несгибаемый. Некоторые – аж с усами. Верный признак.
– Шестьдесят франков за Адель! – подзадоривал барышник. – За такую цену – да еще и без зубов. Почти даром. Ты, Христунок? Или ты, Кувшинюк?
Он сильно хлопнул старуху по спине.
– Вставай, старая кляча, пускай на тебя полюбуются! Товар что надо.
Старуха поднялась. Качнулась омерзительная масса жира в сеточке набухших вен.
– Повернись! Покажи народу свои ляжки. Загляденье!
Жакмор старался не смотреть. От старухи чудовищно воняло; он почувствовал, что его сейчас вытошнит насмерть.
– Пятьдесят… – раздался чей-то фальцет.
– Забирай, она
